Как сказал Уоллес Стивенс в том же стихотворении,

В этом и состоит отличие искусства от науки. Наука зиждется на прогрессе: она опровергает то, что было раньше, предлагая новое, более верное объяснение. Новая наука всегда лучше предшествующей.

Но в искусстве прогресса нет. Новое искусство ничем не лучше предшествующего. Всякая революция в искусстве — импрессионизм, кубизм, все течение модернизма — пытается не шагнуть вперед, а вернуться к тому, что искусство давно потеряло из виду.

Художники, расписывавшие гробницы в Древнем Египте, хотели не только изображать повседневную жизнь — охоту на птиц на болотах, скачки на колесницах, танцы — но и рисовать красивые узоры на плоской поверхности.

В начале XVI века Леонардо да Винчи заботился не только о том, как достовернее передать черты женщины, о которой я так грубо отозвался несколько минут назад, но и о том, как так положить краски, чтобы воздух словно бы набрасывал тонкую вуаль на горы вдали.

В середине XVII века Вермеера очень интересовала внешность юной девушки с жемчужной сережкой и полуоткрытым ртом — и точно так же его интересовало, как передать трехмерность при помощи блика в ее левом глазу, помещенного чуть-чуть не так, как в правом.

Китайский художник династии Цинь, написавший ветку бамбука на фарфоровой вазе, пытался не только заставить ее выглядеть как настоящий бамбук, но и как можно красивее расположить на изогнутой поверхности — даже если это ничего само по себе и не значило.

Штрихи мягкого черного карандаша по грубой бумаге, сделанные Сёра в 1884 году, складываются, как он того и хотел, в фигуру женщины, но вместе с тем мы видим и глубокое чувственное удовольствие, которое автор испытывал, кладя пигмент, и то, как свет смягчается и собирается по краям, где пигмент цепляется за выпуклости бумаги, оставляя крошечные впадинки в первозданной белизне.

Неведомые и бесконечно древние гении, нарисовавшие дикого быка, лошадей и львов на стенах пещер Ласко и Шове двадцать и тридцать тысяч лет назад, очень ответственно отнеслись к задаче изобразить зверей как можно более похожими на оригинал, но это не было их единственной задачей. Мы чувствуем, с каким наслаждением они задавали ритм расположению фигур, ощущали контуры пространства и учитывали их, чтобы добавить живости и динамичности силуэтам, раскрашенным охрой и углем.

Все эти великие художники — современники не только друг другу, но и нам с вами. Прогресс в искусстве заключается не в исправлении, усовершенствовании того, что было раньше, — не в том, чтобы сделать с ним то, что сделала химия с алхимией. Нет, в этом смысле прогресса в искусстве не существует. Великое искусство всегда сохраняло эту двойственность: умение, способность смотреть сразу и на мир вокруг, и на себя. А самое великое искусство — очевидно, то, где оба этих начала явлены в идеальном равновесии.

Вот в этом и состоит подлинная разница между «Баром в Фоли-Бержер» и «Когда ты в последний раз видел отца?». Йимз и прочие викторианские художники-нарративисты интересовались ровно половиной того, чем надо интересоваться. А Мане интересовался обеими. «Бар в Фоли-Бержер» рассказывает о баре в Фоли-Бержер; еще он рассказывает о тайне непостижимого выражения на лице совершенно обычной молодой женщины; еще — о ногах, болтающихся на самом конце гимнастической трапеции; о шампанском, апельсинах, табачном дыме, люстре и модном платье; но еще эта картина — об умении видеть и передавать, как мерцает отблеск света на боку апельсина и как вещи в зеркале отличаются от тех, что находятся у нас перед глазами. Она о зрении и тайнах воспроизведения увиденного. О самой живописи как она есть.

Благодаря современным технологиям печати мы можем взять альбом с репродукциями знаменитых картин и рассматривать мельчайшие детали. Когда мы смотрим на них в Интернете на сайтах великих музеев и художественных галерей, ощущение сияющего сквозь полотна света делает их еще живее. Но ощутить масштаб таким образом невозможно. Важной частью физической встречи, например, с «Постоянством памяти» Дали и его знаменитыми плавящимися часами, является шок от того, насколько картина на самом деле мала. Точно так же встреча с «Осенним ритмом» Джексона Поллока не будет полной без созерцания картины издалека, через весь зал, и потом совсем близко — чтобы рассмотреть, как затейливо переплетаются струйки краски. В книге каждая картина будет такого размера, какого позволяет страница.

Прежде всего я хочу сказать спасибо Тринити-колледжу, пригласившему меня войти в число тех выдающихся писателей, которым довелось выступить на чтениях памяти Ричарда Хиллари. Мои предшественники охватили немало важных тем, но, думаю, у меня найдется еще несколько тем, о которых можно поговорить. Сегодня я не собираюсь делать никаких авторитетных заявлений — скорее, хочу рассказать об одном своем открытии, над которым еще работаю. Время от времени — довольно часто — я открываю для себя нечто новое об искусстве сочинителя, и когда это случается, я стараюсь остановиться и пересмотреть свои прежние представления. Поэтому, как я и сказал, сегодня я представлю вам не какой-то окончательный вывод, а лишь отчет о том, как продвигается мое исследование.

Итак, любая лекция, как и сама речь, воспринимается последовательно, а не одномоментно, и всякий раз, как мы собираемся о чем-нибудь рассказать, возникает проблема: в каком порядке расположить свои высказывания? Если выстроить их вот в такой последовательности, получится одна история, если в какой-то другой — другая. «Какую именно историю я хочу рассказать?» — вот о чем мы должны себя спросить.

Так вот, сегодня я хочу рассказать историю о фундаментальных частицах: о фундаментальных частицах повествования. Мы увидим, что они собой представляют и как работают, из чего состоят и какой заряд могут нести. Мы пройдем неблизкий путь от Волшебной страны до Вавилона и от реки Иордан до склонов Парнаса, — и будем утешаться тем, что в конце этого пути нас ожидает чашка чая.

Для начала я прочту вам два коротеньких отрывка из моих собственных книг. Речь о них пойдет позже, но я хочу познакомить вас с ними заранее, чтобы потом не пришлось прерывать разговор.

Первый отрывок — из сказки «Часовой механизм». Карл — молодой и недовольный жизнью ученик часовщика — беседует в таверне с неким зловещим незнакомцем: